Сочинение: Островский
Сочинение: Островский
Островский Мир и личность
Кризис патриархального мира и патриархального сознания оста-
ется в центре авторского внимания и в "Грозе". Но в этой драме Остро-
вский придает проблеме совершенно иное звучание, рассматривает ее
под принципиально новым углом.
Классицистическая "окаменелость" персонажей глубоко соответ-
ствует всей системе патриархального мира. Это его неспособность к
изменениям,, его яростное сопротивление любому чужеродному эле-
менту порабощает всех, входящих в круг патриархального мира, фор-
мирует души, неспособные существовать вне его замкнутого круга.
Безразлично, нравится им эта жизнь или нет - в другой они жить просто
не сумеют. Герои пьесы принадлежат к патриархальному миру, и их
кровная с ним связь, их подсознательная от него зависимость - скрытая
пружина всего действия пьесы; пружина, заставляющая героев совер-
шать по большей части "марионеточные" движения, постоянно подчер-
кивать свою несамостоятельность, несамодостаточность. Образная сис-
тема драмы почти повторяет общественную и семейную модель
патриархального мира. В центр повествования, как и в центр патриар-
хальной общины, помещены семья и семейные проблемы. Доминанта
этого малого мирка - старшая в семье, Марфа Игнатьевна. Вокруг нее
группируются на различном отдалении члены семейства - дочь, сын,
невестка и почти бесправные обитатели дома: Глаша и Феклуша. Та же
"расстановка сил" организует и всю жизнь города: в центре Дикой (и не
упомянутые в пьесе купцы ем уровня), на периферии - лица все менее
и менее значительные, не имеющие денег и общественного положения.
От мира Калинов отгородился столь прочно, что вот уж больше
века не проникает в город ни одно веяние живой жизни. Посмотрите на
калиновском "прогрессиста и просветителя" Кулигина! Этот механик-
самоучка, чьи любовь к науке и страсть к общественному благу ставят
его на грань юродства в глазах окружающих, все пытается изобрести
"перпету-мобиль": он, бедняжка, и не слыхал, что в большом мире
давным-давно доказана принципиальная невозможность вечном дви-
гателя... Он вдохновенно декламирует строки Ломоносова и Держави-
на, и даже сам пишет стихи в их духе... И оторопь берет: будто не было
еще ни Пушкина, ни Грибоедова, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некра-
сова! Архаизм, живое ископаемое - Кулигин. И его призывы, ем идеи, его
просветительские монологи об общеизвестном, о давно открытом кажутся
калиновцам безумными новшествами, дерзостным потрясением основ:
"Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему? А? Ну, говори!
Кулигин. Электричество.
Дикой (топнув ногой). Какое еще там елестричество! Ну как же ты
не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувст-
вовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости господи,
обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори! Татарин?
Кулигин. Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Дикой. А за эти вот слова тебя к городничему..."
Ни громоотводы, ни Ломоносов, ни вечный двигатель Калинову не
нужны: всему этому попросту нет места в патриархальном мире. А что
же происходит за его границами? Там бушует океан, там разверзаются
бездны - словом, "Сатана там правит бал". В отличие от Толстого,
полагавшего возможным параллельное и независимое существование
двух миров: патриархального, замкнутого на себе и неизменного, и
современного, постоянно меняющегося, Островский видел их принци-
пиальную несовместимость, обреченность застывшей, не способной к
обновлению жизни. Сопротивляясь надвигающимся новшествам, вы-
тесняющей его "всей стремительно несущейся жизни", патриархаль-
ный мир вообще отказывается эту жизнь замечать, он творит вокруг
себя особое мифологизированное пространство, в котором - единст-
венном - может быть оправдана его угрюмая, врачебная всему чужому
замкнутость.
Вокруг Калинова творится невообразимое: там с неба падают це-
лые страны, населенные кровожадными народами: например, Литва
"на нас с неба упала... и где был какой бой с ней, там для памяти курганы
насыпаны". Там живут люди "с песьими головами"; там вершат свой
неправедный суд султан Махнут персидский и султан Махнут турец-
"Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у меня миллион,
тогда я поговорю". Этот миллион даст Кулигину на судилище "право
сноса", будет самым веским аргументом в его пользу. А пока миллиона
нет, умница Кулигин "покоряется". Покоряются, ведя свою тихую
обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш, покоряется затя-
нутый уже в замкнутое пространство Калинова Борис. Катерина же
покориться не может. Выродившаяся в патриархальном сознании в
пустой обряд Вера жива в ней, ее ощущение вины и греха прежде всего
личностно; она верует и кается с пылом первых христиан, не закосте- !
невших еще в религиозной обрядности. И это личностное восприятие
жизни, Бога, греха, долга выводит Катерину из замкнутою круга и
противопоставляет ее калиновскому миру. В ней увидели калиновцы
явление куда более чужеродное, чем горожанина Бориса или деклами-
рующет стихи Кулигина. Потому Калинов и организовался в судилище
над Катериной.
В блестящем этюде "А судьи кто?" В. Турбин тонко исследует тему
суда в "Грозе": "Никого не хочет судить Кулигин. С усмешечкой укло-
няется от роли судьи простушка Варвара: "Что мне тебя судить? У меня
свои грехи есть." Но не им противостоять охватившему Калинов массо-
вому психозу. А психоз разжигают две мельтешащих на сцене чудачки:
странница Феклуша и барыня с лакеями." Феклушины повествования
о Махнутах и людах с песьими головами представляются Турбину важ-
нейшим элементом поэтики пьесы: "И глядятся друг в друга, будто в
зеркало, два мира: фантастический и реальный. И опять мы встречаем-
ся со сборищем монстров, кентавров. Правда, на сей раз их причудливые Н
фигуры - только фон, на котором, по мысли скиталицы-странницы, С
яснее выступает праведность суда, творимого здесь, в Калинове. Этот
суд затаился в ожидании жертвы. И жертва является: в раскатах грома,
в сверкании молнии раздается естественное, честное слово взалкавшей
очищения грешницы. А что было дальше, слишком известно. Где-то в
царстве Махнутов турецкого и персидского Катерину, может быть,
помиловали бы; но в Калинове пощады ей нет.
Гонимая в бездну, в пропасть всепроникающим, всенастигающим
словом самодеятельном суда, грешница уходит из жизни: "В омут
лучше... Да скорей, скорей!"'
|
