Реферат: Творчество О. Мандельштама
Реферат: Творчество О. Мандельштама
ХАБАРОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ ИСКУССТВ И КУЛЬТУРЫ
Р Е Ф Е Р А Т
ТЕМА: “ТВОРЧЕСТВО
О. МАНДЕЛЬШТАМА”
Выполнила студентка 2-го курса,
ф-та СКиИД, 220 гр. : Калашникова И.А.
Проверил преподаватель: Маркова О.В.
Хабаровск 2001 г.
П Л А Н
ХРОНИКА ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА О. МАНДЕЛЬШТАМА
I. П О Э З И Я
ОСОБЕННОСТИ ПОЭТИЧЕСКОГО ЯЗЫКА
О. МАНДЕЛЬШТАМА
МОТИВЫ И ОБРАЗЫ МИРОВОГО ИСКУССТВА
В ТВОРЧЕСТВЕ МАНДЕЛЬШТАМА
ТЕМАТИКА ПОЭЗИИ О. МАНДЕЛЬШТАМА
П Р О З А
З А К Л Ю Ч Е Н И Е
ЛИТЕРАТУРА
ХРОНИКА ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА
О. МАНДЕЛЬШТАМА
- Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.
(“Стихи о неизвестном солдате”, 1937)
1891 Родился в Варшаве 2 (15) января. Отец — Эмиль Вениаминович
Мандельштам — “мастер перчаточного дела и сортировщик кож”, в юности
обучался в берлинской талмудической школе, затем стал купцом 1-й
гильдии, что дало ему, еврею, право жить в Петербурге. Мать — Флора
Осиповна Вербловская из интеллигентной семьи, музыкантша, в родстве с
Венгеровым, известным историком литературы и библиографом.
1897 Семья Мандельштамов переезжает в Петербург.
1900—1907 Учеба в Тенишевском коммерческом училище. Первые юношеские
стихотворения Мандельштама были опубликованы в 1907 г. в “Пробужденной
мысли”, журнале Тенишевского коммерческого училища. Расширению и
углублению его литературных интересов содействовал директор Тенишевского
училища В.В. Гиппиус, поэт-символист, печатавшийся под псевдонимом
“Владимир Бестужев”.
1907—1908 Стремясь получить систематические знания в области философии и
филологии, он поехал в Париж, посещает лекции на словесном факультете
Сорбонны. Увлекается французскими “проклятыми поэтами” и В. Я. Брюсовым.
1908—1910 Учится в Гейдельбергском университете, где изучал
старо-французский язык, живет в Берлине и Швейцарии, посещает Италию.
1910 В журнале “Аполлон” появляется первая подборка из пяти стихов.
1911 Личное знакомство с А. А. Блоком. В декабре вступает в “Цех поэтов”
Н. С. Гумилева. Особенно близкие отношения завязываются с А.А.
Ахматовой, для которой Мандельштам “конечно, наш первый поэт”.
1912 Становится одним из создателей акмеизма. Правда, в отличие от
Гумилева и Городецкого, Мандельштам сначала не принимал
непосредственного участия в борьбе. Первая подборка его стихотворений,
напечатанная в “Аполлоне” (1910), не была подкреплена участием в
критической полемике вокруг акмеизма и символизма. Мандельштам в то
время жил за границей особняком.
Свою статью “Утро акмеизма” он писал как манифест этого течения. Много
позднее, в 30-е гг., он назовет акмеизм “тоской по мировой культуре”.
1910—1911 Учится на отделении романских языков историко-филологического
факультета Петербургского университета.
1913 В марте выходит первая книга стихов “Камень”. С добавлением новых
стихов переиздана в 1915 г.
1917 Февральскую революцию встретил с политическими надеждами.
1920-е Обращается к прозе. “Шум времени” (1925), “Египетская марка”
(1928). Работает в качестве переводчика. К собственно поэтическому
творчеству возвращается с середины 20-х годов.
1928 Выходит книга стихов “Tristia”.
1934 За стихотворение “Мы живем под собою не чуя страны...”,
направленное против Сталина, арестован и сослан на три года в Воронеж.
1938 По возвращении из ссылки вторично арестован. Погиб в пересыльном
лагере под Владивостоком. Официальной датой смерти считается 27 декабря,
могила неизвестна.
П О Э З И Я
ОСОБЕННОСТИ ПОЭТИЧЕСКОГО ЯЗЫКА
О. МАНДЕЛЬШТАМА
Хорошо известно, что Мандельштам начал свою поэтическую деятельность как
соратник Гумилева по акмеизму. Свою концепцию акмеизма он формулировал в
статье “Утро акмеизма”, напечатанной много позднее, в 1919 г. Здесь он
отметал привычное представление об акмеизме, как простом возврате к
реализму, к воспеванию действительности. Единственно реальное в
искусстве - само произведение искусства. Реальность в поэзии - не
предметы внешнего мира, а “слово как таковое”. В статье “Слово и
культура” (1921) он пишет: “Живое слово не обозначает предмета, а
свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную
значимость...” И далее: “Стихотворение живо внутренним образом, тем
слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного
слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит внутренний образ,
это его осязает слух поэта”.
В этих словах - ключ ко многому в стихах и раннего и позднего
Мандельштама.
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись!
Эволюция, которую на протяжении творческого пути пережил Мандельштам,
явственно сказалась на его поэтическом языке, образной системе, они
существенно изменились от ранних стихов, от книги “Камень” до
“Воронежских тетрадей”, “Стихов о неизвестном солдате”.
Для раннего творчества Мандельштама характерно стремление к классической
ясности и гармоничности; его стихотворения отличают простота, легкость,
прозрачность, которые достигаются скупым использованием простых рифм
(“Звук осторожный и глухой...”, “Только детские книги читать...”).
У Мандельштама свойственная акмеистам выразительная, зримая предметность
одухотворяется символическим смыслом. В стихотворении отражаются не сами
предметы и явления, а их восприятие художником:
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
В стихотворении - реальная картина: небо белело, как страница,
потемнело, как бы исчезло, день сгорел. Речь идет о неотвратимо
исчезающем мгновении, о неотвратимом, бесповоротном движении времени.
После сборника “Tristia” в “Стихах 1921-1925 годов” и затем в творчестве
позднего Мандельштама исчезает классическая ясность и прозрачность, его
поэтический язык приобретает метафорическую сложность; неожиданные,
усложненные образы делают его стихи трудными для восприятия читателей.
Конкретное явление в действительности соотносится с общечеловеческим и
вечным.
Сложный, наполненный глубоким смыслом мир стихотворения создается
многозначностью слова, раскрывающемся в художественном контексте. В этом
контексте слово обогащается новым, дополнительным содержанием. Есть у
Мандельштама слова-символы, переходящие из одного стихотворения в
другое, приобретая новые смысловые оттенки. Например, слово “век”
создает понятие, образ, изменяющийся в зависимости от контекста
стихотворения: “Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки”,
“Но разбит твой позвоночник, мой прекрасный жалкий век” (“Век”); “Два
сонных яблока у века-властелина” (1 января 1924 года); “Мне на плечи
кидается век-волкодав” (“За гремучую доблесть грядущих веков...”).
“Ласточка” в стихах Мандельштама ассоциируется с искусством,
творчеством, словом - например: “Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог вернется” (“Ласточка”); “И живая ласточка упала
на горячие снега” (“Чуть мерцает призрачная сцена...”); “Мы в легионы
боевые связали ласточек...” (“Сумерки свободы”).
Поэтику Мандельштама исследователи называют ассоциативной. Образы, слова
вызывают ассоциации, которые восполняют пропущенные смысловые звенья.
Часто определения относятся не к тому предмету, к которому они
грамматически прикреплены, определяемое слово, предмет, породивший
какие-то действия могут быть не названы - например: “Я изучил науку
расставанья в простоволосых жалобах ночных”. В контексте стихотворения
“Tristia” слово “простоволосые” вызывает ассоциацию с внезапным ночным
прощанием, со слезами и жалобами женщин. В стихотворении “Где связанный
и пригвожденный стон?..” из контекста становится ясно, что речь идет о
пригвожденном к скале, обреченном на муки Прометее. “Упиралась вода в
сто четыре весла” - этот образ в стихотворении “Кама” ассоциируется с
каторжной галерой: путь по Каме поэт проделал под конвоем в ссылку.
Весьма устойчивый, частный образ Мандельштама: черное солнце, ночное
солнце, вчерашнее солнце:
Страсти дикой и бессонной
Солнце черное уймем.
...
У ворот Иерусалима
Солнце черное взошло.
...
Я проснулся в колыбели,
Черным солнцем осиян.
...
Это солнце ночное хоронит
Возбужденная играми чернь...
...
Человек умирает, песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
...
А ночного солнца не заметишь ты.
Образ черного, ночного солнца - нередкий гость в мировой литературе,
особенно религиозной. Затмение солнца - черное солнце - предвестие
гибели.
Эпитеты у Мандельштама обычно определяют предмет с разных сторон и могут
как бы противоречить друг другу. Так, об Андрее Белом сказано “Бирюзовый
учитель, мучитель, властитель, дурак” (“Стихи памяти Андрея Белого”), о
Петербурге: “Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый” (“С миром
державным я был лишь ребячески связан...”).
Мандельштам решает одну из труднейших задач стихового языка. Он принес
из XIX века свой музыкальный стих, заключенный в особых оттенках слов:
Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
С певучим именем вмешался,
Но все растаяло, и только слабый звук
В туманной памяти остался.
Каждая перестройка мелодии у Мандельштама - это прежде всего мена
смыслового строя:
И подумал: зачем будить
Удлиненных звучаний рой,
В этой вечной склоке ловить
Эолийский чудесный строй?
Смысловой строй у Мандельштама таков, что решающую роль приобретает для
целого стихотворения один образ, один словарный ряд и незаметно
окрашивает все другие, - это ключ для всей иерархии образов:
Я по лесенке приставной
Лез на всклоченный сеновал, -
Я дышал звезд млечной трухой,
Колтуном пространства дышал.
Он больше, чем кто-либо из современных поэтов, знает силу словарной
окраски. Оттенками слов для него важен язык.
Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.
Вот одна “чужеземная арфа”, построенная почти без чужеземных слов:
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье,
Последний час вигилий городских.
Достаточно маленькой чужеземной прививки для этой восприимчивой стиховой
культуры, чтобы “расставанье”, “простоволосых”, “ожиданье” стали латынью
вроде “вигилий”.
С. Аверинцев пишет: “...Мандельштама так заманчиво понимать - и так
трудно толковать”. А всегда ли есть необходимость толковать и понимать?
Так ли уж необходимо это “анатомирование” живого тела поэзии? И разве
невозможно Мандельштама просто воспринимать? Многие современники
наизусть цитировали яркие, мгновенно запоминающиеся строки:
Медлительнее снежных улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой;
И, если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь - трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.
МОТИВЫ И ОБРАЗЫ МИРОВОГО ИСКУССТВА
В ТВОРЧЕСТВЕ МАНДЕЛЬШТАМА
Одна из отличительных особенностей поэтического языка Мандельштама
заключается в густой его насыщенности заимствованиями из греческой
мифологии, из произведений Державина, Пушкина, Ломоносова, Тютчева и
многих других поэтов, его поэзия вбирает огромный духовный и
художественный опыт предшественников.
В своем творчестве Мандельштам опирается на богатые традиции мировой
культуры, включает в свои произведения идеи и образы художников разных
эпох и разных народов, события многовековой истории и нетленного
искусства. Это было общей чертой поэзии серебряного века. Но Мандельштам
в подходе к культурно-историческому наследию отличался от многих своих
современников. У Мандельштама культурно-исторические реалии вплотную
приближены к современности, входят в сегодняшнюю жизнь. В “Петербургских
строфах” Евгений из Пушкинского “Медного всадника” возникает на
исхоженных поэтом улицах тогдашнего Петербурга:
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход -
Чудак Евгений - бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
В произведениях Мандельштама оживают создатели великих произведений
мирового искусства и созданные ими герои: Гете, “свищущий на вьющейся
тропе” (как герой его книги “Годы странствий Вильгельма Мейстера”), и
Гамлет, “мысливший пугливыми шагами”, и ахейцы, которые на своих
кораблях плывут к Трое, и Ариост, и Державин, и многие другие. Эти
образы в стихотворениях Мандельштама не воскрешают прошлое, они
органическая часть современной поэту жизни, живут в его душе и поэтому
становятся живыми и близкими для читателя.
Образы Мандельштама выражают преемственность духовной жизни
человечества. Они могут вбирать в себя разные эпохи, разные цивилизации.
Например, Орфей и Эвридика из греческого мира предстают в стихотворении
“Чуть мерцает призрачная сцена...” и как персонажи оперы Глюка и
перенесены поэтом в современную Россию:
Ничего, голубка Эвридика,
Что у нас студеная зима.
В стихотворении “В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа...”
совмещены Лесной царь” Гете и музыка Шуберта. Переживание, рожденное
поэзией и музыкой прошлых лет, окрашивает пейзаж:
Старинной песни мир - коричневый, зеленый,
Не только вечно-молодой,
Где соловьиных лип рокочущие кроны
С безумной яростью качает царь лесной.
Поэзия Мандельштама противостоит замкнутости, отъединенности от мира,
культурной изоляции, ведущим к духовному обеднению. В его стихотворениях
пространство воронежской земли бесконечно расширяется, включая в себя и
древнюю Элладу, и Рим, и Францию, и Ереван, и Тифлис. “Тоска по мировой
культуре”, как он сказал в одном выступлении 1933 г., пронизывает его
творчество.
ТЕМАТИКА ПОЭЗИИ О. МАНДЕЛЬШТАМА
Поэтическое наследие О. Мандельштама - это около 600 произведений
различных жанров, тем, включая стихи для детей, шуточные стихотворения и
переводы. Диапазон “блаженного наследства” у Мандельштама всеохватен. Он
включает мир античности, французской и германской готики, итальянского
Возрождения, диккенсовской Англии, французского классицизма и, конечно,
русской поэзии... “Чужие” образы будут прорастать как зерно на
благодатной почве, переиначенные им на свой лад.
Тема античности. Особенно остро он чувствовал античный мир:
Бежит весна топтать луга Эллады,
Обула Сафо пестрый сапожок...
или:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся...
В античности он ищет опоры и спасения, ищет чего-то очень простого и в
то же время самого важного и прочного в отношениях между людьми,
вселяющего надежду на будущее.
На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирики слепые
Нам подарили ионийский мед...
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко?
Тема смерти. С первых же шагов его творчества тема о смерти стала одной
из доминирующих нот в его поэзии. Уже в самых ранних стихах смерть
казалась ему единственной проверкой собственной реальности:
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?
или:
Когда б не смерть, так никогда бы
Мне не узнать, что я живу.
Когда поэту еще не было и двадцати лет, он написал:
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Но полноты голоса достигает эта тема во втором сборнике “Tristia”:
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
В другом стихотворении он даже отдает смерти предпочтение перед любовью:
Пусть говорят: любовь крылата,
Смерть окрыленнее стократ;
Еще душа борьбой объята,
А наши губы к ней летят.
До предела обострилась эта тема в стихах 30-х годов:
Меня преследуют две-три случайных фразы -
Весь день твержу: печаль моя жирна,
О Боже, как черны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна!
Тема любви. Краеугольным камнем каждого лирика является любовь. Любовь
к жизни, природе, женщине. В поэзии О. Мандельштама любовная лирика
занимает важное место. Она светла и целомудренна. Лирический герой
Мандельштама - не любовник, скорее - нежный брат, слегка влюбленный в
сестру или в “туманную монашку” (из стихотворения, посвященного Марине
Цветаевой):
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой.
Я знаю - он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
...Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок,
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Стихотворение, посвященное О. Арбениной – это редкий случай в ранних
стихах Мандельштама столь открытого, страстного проявления чувств:
Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.
Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я
Как жертву палачу.
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь;
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.
Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный, в смятеньи,
Вишневый нежный рот.
Вернись ко мне скорее:
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя,
И всё, чего хочу я,
Я вижу наяву.
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.
Мандельштам влюблялся, пожалуй, до последних лет жизни, но постоянной
его привязанностью оставалась беспредельно ему преданная Надежда
Яковлевна, его жена. О. Мандельштам был одним из немногих поэтов,
посвящавших стихи женам. Даже стихотворение 1937 года, написанное
незадолго перед гибелью, похоже на послание влюбленного:
Твой зрачок в небесной корке,
Обращенный вдаль и ниц,
Защищают оговорки
Слабых чующих ресниц.
Будет он обожествленный
Долго жить в родной стране -
Омут ока удивленный, -
Кинь его вдогонку мне.
Он глядит уже охотно
В мимолетные века -
Светлый, радужный, бесплотный,
Умоляющий пока.
Только Мандельштам умел так совмещать горечь и восхищение:
Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и голодом, и вьюгой.
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен –
Благословенны дни и ночи те
И сладкогласный труд безгрешен.
Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай собак и ветер косит,
И беден тон, кто, сам полуживой,
У тени милостыни просит.
«Романы» Мандельштама были, по-видимому, более успешны в литературном
плане, чем в любовном. Недаром он писал позднее: «И от красавиц
тогдашних – от тех европеянок нежных – сколько я принял смущенья,
надсады и горя!» Зато русская поэзия обогатилась прекраснейшими стихами
на эту вечную тему.
Тема Петербурга. Петербург для Мандельштама - город, в котором прошли
его детство и молодость. Тема Петербурга проходит через все творчество
поэта. Она отчетливо проявилась в первом сборнике “Камень” (1908-1915).
Например, “Петербургские строфы”, “Адмиралтейство”, “На площадь выбежав,
свободен...”, “Дворцовая площадь”. Во втором сборнике “Tristia” также
присутствует тема северной столицы: “В Петрополе прозрачном бы
умрем...”, “На страшной высоте блуждающий огонь...”, “В Петербурге мы
сойдемся снова...”. Позднее петербургские мотивы по-разному звучат в
стихотворениях “Я вернулся в мой город, знакомый до слез...”, “С миром
державным я был лишь ребячески связан...”. Наиболее позднее произведение
мандельштамовской лирики, содержащее отсылку к Петербургу, -
стихотворение “На мертвых ресницах Исакий замерз...”.
Поэт легко и охотно оперирует всеми известными реалиями петербургского
зодчества, которые в сознании русских людей стали эмблемами северной
столицы. Его “Адмиралтейство”, “Дворцовая площадь”, Казанский собор
хранят достоверность деталей, но узнаваемость традиционных реалий не
мешает своеобразной мандельштамовской пластике Петербурга.
Хотелось бы обратить внимание на свойственную Мандельштаму перекличку
античности и современности, темы Рима и Петербурга. Например, в
стихотворении о Казанском соборе, построенном русским архитектором А.Н.
Воронихиным:
На площадь выбежав, свободен
Стал колоннады полукруг, -
И распластался храм Господень,
Как легкий крестовик-паук.
А зодчий не был итальянец,
Но русский в Риме, - ту, так что ж!
Ты каждый раз, как иностранец,
Сквозь рощу портиков идешь.
И храма маленькое тело
Одушевленнее стократ
Гиганта, что скалою целой
К земле беспомощно прижат!
Казанский собор увиден как бы с высоты птичьего полета: “И распластался
храм Господень, как легкий крестовик-паук”. Собор построен в Петербурге,
поэтому может вызвать недоумение строка: “Но русский в Риме...” Однако,
если знать, что Воронихин для своего творения избрал образцом любимый
Мандельштамом собор св. Петра в Риме, все становится на место. Понятными
оказываются и слова об “иностранце”, проходящем сквозь “рощу портиков”.
Стихотворение интересно и своей образной структурой. Собор представляет
собой развернутую полукольцом гигантскую колоннаду (дерзкое сравнение:
храм Господень уподоблен насекомому, традиционно далекому от понятий
высокого, прекрасного, благородного - “крестовик-паук”). Сам же храм
занимает примерно десятую часть от общей площади строения (“храма
маленькое тело”).
Интересно определение красоты в другом стихотворении - “Адмиралтейство”:
В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в темной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали, воде и небу брат.
Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.
Нам четырех стихий приязненно господство;
Но создал пятую свободный человек.
Не отрицает ли пространства первородство
Сей целомудренно построенный ковчег?
Сердито лепятся капризные медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря -
И вот разорваны трех измерений узы
И открываются всемирные моря.
Цитата “Ладья воздушная и мачта-недотрога, служа линейкою преемникам
Петра, он учит: красота не прихоть полубога, а хищный глазомер простого
столяра” часто приводится для подтверждения особого подхода акмеистов к
творчеству - то есть подчеркивания приоритета ремесла в искусстве.
Здание “Адмиралтейства”, в котором поэт усматривает равную общность с
фрегатом и акрополем, оказывается не только строением, но и явлением
природного, стихийного порядка: “И в темной зелени фрегат или акрополь
сияет издали, воде и небу брат”.
Образ, возникший в “Адмиралтействе” (1913), станет определяющим в
стихотворении “На страшной высоте блуждающий огонь...” (1918).
На страшной высоте блуждающий огонь,
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь,
Твой брат, Петрополь, умирает.
На страшной высоте земные сны горят,
Зеленая звезда мерцает.
О если ты звезда - воды и неба брат,
Твой брат, Петрополь, умирает.
Чудовищный корабль на страшной высоте
Несется, крылья расправляет -
Зеленая звезда, в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь, умирает.
Прозрачная весна над черною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает,
О если ты, звезда - Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь, умирает.
Здесь речь идет не об Адмиралтействе, а обо всем городе, который здесь
предстает как часть вечных стихий - брат звезде, воде и небу. Поэт
показывает гибель города, и в смерти сохраняющего красоту и величие
(“...в прекрасной нищете твой брат, Петрополь, умирает”. Два симметрично
повторяющихся образа - звезды и Петрополя - проходят во всех четырех
строфах стихотворения. Утверждением неотвратимости гибели города звучит
рефрен: “Твой брат, Петрополь, умирает”. В образе звезды переливаются
растерянность, равнодушие, угроза, самый устойчивый признак -
удаленность в бесконечной высоте, недосягаемость. Звезда лишь свидетель
агонии города, и ее присутствие подчеркивает беспредельное одиночество
гибнущего Петрополя.
Стихотворение “С миром державным я был лишь ребячески связан...”
пронизано неприятием державно-буржуазного Петербурга:
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья –
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
…
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглее,
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!
В своеобразном петербургско-ленинградском альманахе XX в., начатом
Блоком, продолженном стихами Пастернака и Ахматовой, Мандельштаму
принадлежит особая страница. Мастерский, узнаваемый, прихотливый, точный
не сходством черт и пропорций, а внутренней логикой и энергией
проницания Петербург Мандельштама - страница, без которой немыслима
поэзия, без которой сам город становится обездоленней и бедней.
Политическая тема звучала в поэзии Мандельштама еще до революции.
Европа цезарей! С тех пор как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних -
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта!
По словам А. Ахматовой, “революцию Мандельштам встретил вполне
сложившимся поэтом... Он одним из первых стал писать стихи на
гражданские темы. Революция была для него огромным событием, и слово н
а р о д не случайно фигурирует в его стихах”. Для Мандельштама сущность
новой власти обнажилась с первых дней, и он ощутил роковой смысл
несовместимости с нею.
На площади с броневиками
Я вижу человека: он
Волков пугает головнями -
Свобода, равенство, закон!
Он принимает идеалы революции, но отвергает власть, которая их
фальсифицирует.
Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы,
И ощетинился убийца-броневик
И пулеметчик низколобый, -
- Керенского распять! - потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала:
Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
И сердце биться перестало!
В пору первого, ошеломляющего разочарования революцией, глядя выше
текущей по улице крови, О. Мандельштам написал “Сумерки свободы” -
своеобразный “гимн” революции.
Прославим, братья, сумерки свободы, -
Великий сумеречный год.
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы,
О солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть, тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Ну что ж, попробуем огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Поэт готов добровольно присоединиться к усилиям тех, кто пытается
двинуть человечество в новом, неведомом направлении: “Ну что ж,
попробуем огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля...” Но он знает,
что наступили “сумерки свободы” и “мы будет помнить и в летейской стуже,
что десяти небес нам стоила земля!” В этой оде - явная готовность
принять революцию, при полном сознании размеров уплаты.
Быть пассивной, безличной жертвой, “неизвестным солдатом” колеса истории
он не хотел и не мог, и вступил в беспримерный поединок со всем своим
временем. Поэзия Мандельштама в начале 30-х годов становится поэзией
вызова:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей, -
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей,
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Мандельштам оказался первым, и, пожалуй, единственным поэтом в стране,
кто в 30-е годы написал о голоде в Крыму, на Украине, Кубани.
Холодная весна. Голодный Старый Крым.
Как бы при Врангеле - такой же виноватый.
Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,
Такой же серенький, кусающийся дым.
Все так же хороша рассеянная даль -
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость
Вчерашней глупостью украшенный миндаль.
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани...
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.
Стихи как будто лишены гневных мотивов, но в самой атмосфере
заторможенности, словно замершей, “не узнающей своего лица” природы
сквозит отчаяние. И конечно же, стихотворение не могло быть напечатано,
даже читать или показывать его знакомым было опасно.
В том же 1933 г. О. Мандельштам, первый и единственный из живущих и
признанных в стране поэтов, написал антисталинские стихи, за которые ему
пришлось заплатить самую дорогую цену - цену жизни.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову кует за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Кто ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
Среди сонма крикливых, угодливых, напыщенных, трескучих стихов о “вожде
народов”, “корифее науки”, “дорогом и любимом” товарище Сталине
рождается такое горькое, отчаянно смелое, разоблачительное
стихотворение. “Горец” полон отвращением, издевкой, жгучим желанием
открыть глаза незрячим. Разумеется, оно не печаталось много лет и
десятилетий. С опаской за жизнь передавали его из уст в уста шепотом,
доходящим до немоты.
Если знать, что был еще вариант “Только слышно кремлевского горца,
душегуба и мужикоборца”, да еще участь “Стрый Крым”, то получается, что
за русского (украинского) крестьянина первым вот так прямо вступился,
казалось бы, столь далекий от реальной жизни, элитарнейший поэт, да еще
еврей.
Мандельштам не был политиком или, скажем, певцом социализма, но он
никогда не был и антисоветчиком. Антисталинское стихотворение - не
означает антисоветское. Может быть, Мандельштам оказался интуитивно
прозорливее и мудрее многих, увидев антигуманную, антинародную сущность
деятельности кремлевских властителей. Поэт оказался первым критиком
культа личности - задолго до того, как это явление было обозначено
политиками.
Естественно, что за такое противостояние власти поэт не мог не опасаться
репрессий.
Помоги, Господь, эту ночь прожить:
Я за жизнь боюсь – за Твою рабу –
В Петербурге жить – словно спать в гробу.
Страхом пронизано и стихотворение “Ленинград”:
Петербург, я еще не хочу умирать...
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
В ночь с 13 на 14 мая 1934 г. О. Мандельштам был арестован. Сам
Мандельштам говорил, что с момента ареста он все готовился к расстрелу:
“Ведь у нас это случается и по меньшим поводам”.
Но произошло чудо. Мандельштама не только не расстреляли, но даже не
послали на “канал”. Он отделался сравнительно легкой ссылкой в Чердынь,
куда вместе с ним разрешили выехать и его жене. А вскоре Мандельштамам
разрешили поселиться где угодно, кроме двенадцати крупнейших городов
страны (тогда это называлось “минус двенадцать”). Не имея возможности
долго выбирать (знакомых, кроме как в 12 запрещенных городах, у них не
было нигде), они наугад выбрали Воронеж. Там отбывает ссылку до мая 1937
г., живет почти нищенски, сперва на мелкие заработки, потом на скудную
помощь друзей.
Что же послужило причиной смягчения приговора? Лично я отдаю
предпочтение следующей гипотезе. Сталин понимал, что убийством поэта
действие стихов не остановишь. Стихи уже существовали, распространялись
в списках, передавались изустно. Убить поэта - это пустяки. Сталин хотел
большего. Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи - стихи,
возвеличивающие Сталина. Стихи в обмен на жизнь. Само собой, все это
только гипотеза, но весьма правдоподобная.
Мандельштам понял намерения Сталина. (А может ему намекнули, помогли
понять). Так или иначе, доведенный до отчаяния, он решил попробовать
спасти жизнь ценой нескольких вымученных строк. В результате на свет
появилась “Ода Сталину”, вызвавшая многочисленные споры.
Когда б я уголь взял для высшей похвалы –
Для радости рисунка непреложной, -
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Можно предположить, что поэт хотел сказать: “Вот если бы я захотел
кого-то похвалить, тогда бы...” И далее…
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек, -
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
В “Оде” нет славословящих традиционных штампов, она как бы говорит: вот
что получилось бы, если бы художник взялся написать о том, к чему у него
не лежит душа, но он должен об этом сказать, чтобы спасти себя и
близких. “Оды” не получилось, получилось стихотворение о внутреннем
состоянии художника, раздирающих его противоречиях между тем, что он
хотел бы сказать и чего не позволяет ему душа.
В мае 1938 г. его арестовывают вторично “за контрреволюционную
деятельность” и направляют на Колыму. Он умер в пересыльном лагере, в
состоянии, близком к сумасшествию, по официальному заключению от
паралича сердца.
П Р О З А
Не менее разнообразна и проза поэта: автобиографические
очерки-воспоминания, составившие повести “Шум времени”, “Египетская
марка”, обличительная “Четвертая проза”, циклы путевых и городских
зарисовок, театральные и киновпечатления. Ярко проявил себя Мандельштам
и как журналист, критик, публицист. Достаточно велико наследие в области
перевода художественной прозы классиков мировой литературы.
“Страшно подумать, что наша жизнь - это повесть без фабулы и героя,
сделанная из пустоты и стекла”, - восклицает О. Мандельштам в
“Египетской марке”.
Проза Мандельштама - это повествование, лишенное фабулы, но
повествование всегда многоплановое, полифонически построенное, да
вдобавок еще “смешанного жанра”: не повесть и не очерк, не путевые
записки и не художественная критика: все или почти все это - в одном
произведении, условно носящем название “проза”. Часто - с большим, почти
решающим элементом автобиографии. Но не автобиография: скорее не о себе,
а о своем времени. Она рисует героя при посредстве окружающих его вещей,
исторического фона его жизни. Проза Мандельштама - летопись эпохи.
1925-1930 гг. называют периодом поэтической немоты О. Мандельштама.
В 1925 г. выходит отдельной книгой “Шум времени”. В первых двух третях
книги говорится о детских и ученических годах автора. Но это не
автобиография, не мемуары. Скорее их можно было бы назвать
“культурно-историческими картинами из эпохи разложения самодержавия”.
Последняя треть, с остальными не связанная, занята Крымскими
впечатлениями времен гражданской войны.
В 1928 г. вышла вторая - и последняя - книга прозы Мандельштама -
“Египетская марка”. Жанр этого небольшого произведения не поддается
однозначному определению. Элементы исповеди, памфлета, открытого письма
в нем, бесспорно, присутствуют, но не определяют целого. В целом же эта
проза - диагноз нравственной деградации эпохи, уже начисто лишенной
категорий доброты, порядочности и чести. Основный персонаж повести -
Парнок - как это подчеркивает и сам автор - несомненно автобиографичен.
Во всяком случае, это двойник автора.
“Египетская марка” представляет собой лабиринт великолепных литературных
отступлений, “скрепленных” традиционным для русской литературы
состраданием к трагической судьбе маленького человека. На фоне уклада
жизни, тающего как картинка со сфинксом на старых египетских марках,
когда их отпаривали, робкий и бедный еврейский интеллигент пытается
остановить летом 1917 г. самосуд революционной толпы над карманником.
Этот шедевр яркой и энергичной интеллектуальной прозы подхватывает и
развивает классическую тему пушкинского и гоголевского Петербурга.
Много времени и сил отдал Мандельштам переводческой работе. Отлично
владея французским, немецким, английским языками, он брался - нередко в
целях заработка - за переводы прозаических произведений современных
зарубежных писателей. Так были сделаны, зачастую продиктованы на пишущую
машинку, переводы французов - Ж. Ромена “Обормоты”, Ж. Дюамеля “Письма к
моему другу Патагонцу”, немцев А. Даудистеля “Жертва”, Ф. Геллера
“Тысяча вторая ночь”, американца У. Синклера “Машина” и другие. С
большим удовольствием работал поэт над переводами из Вальтера Скотта. С
1924 г. по 1928 г. Мандельштам перевел на русский язык около 50
произведений.
С переводческой деятельностью Мандельштама связан известный конфликт,
возникший в связи с публикацией “Тиля Уленшпигеля” Шарля де Костера.
Суть конфликта состояла в том, что по вине издательства “ЗиФ” (“Земля и
фабрика”) О. Мандельштам, который согласно договору выполнил
литературную обработку и редактирование двух чужих переводов данной
книги, был обозначен на титуле как переводчик. Один из переводчиков,
А.Г. Горнфельд, возмутился и, несмотря на опубликованное в печати
признание издательства в оплошности и извинение О. Мандельштама, стал
выдвигать все новые обвинения. С грубыми обвинениями по адресу
Мандельштама в “Литературной Газете” выступил небезызвестный журналист
Давид Заславский, впоследствии травивший и Пастернака - в связи с
Нобелевской премией. Эпизод был раздут в “дело” о плагиате, “бросающее
тень на доброе имя” Мандельштама, что вызвало протестующее письмо 15
писателей. Тем не менее “дело” тянулось, вся эта история превратилась в
травлю.
Данный конфликт и его последствия легли в основу “Четвертой прозы”,
написанной в 1930 или 1931 г.. Впервые была опубликована в 1966 г. Если
в “Шуме времени”, “Египетской марке” Мандельштам рассказывает историю
своей жизни, то в “Четвертой прозе” - историю своей смерти. Он
всесторонне исследовал свой судебный процесс и осмыслил его как
“увертюру” к будущим бесконечным процессам. Он написал историю своей
литературной смерти как историю болезни общества и предоставил будущему
читателю (58 лет спустя!) самому сверять эту четвертую, запредельную,
иррациональную прозу с запредельной и иррациональной эпохой, которая
досталась поэту.
Мандельштам-очеркист, Мандельштам-журналист может смело быть назван
неизвестным Мандельштамом: кроме нескольких статей и очерков все
остальное журнально-газетное творчество его было затеряно в
провинциальных газетах и журналах, часть же статей вообще не была
опубликована. Его газетные очерки - эскизы для великолепной прозы “Шума
времени”.
Статьи и очерки Мандельштама-журналиста - это особый мир, живущий
сегодняшним днем, но всегда рассматривающий этот сегодняшний день так
широко и глубоко, что сквозь временное и злободневное сквозит нужное и
насущное для нас и сегодня, и завтра.
З А К Л Ю Ч Е Н И Е
В начале - середине тридцатых годов стихи О. Мандельштама были известны
лишь узкому кругу. Этот круг знатоков и любителей поэзии постепенно
увеличивался, хотя официальной литературой О. Мандельштам и его
творчество в расчет не принимались. Они были отнесены к элитарной
периферии. По замыслу высокопоставленных литературных и нелитературных
чиновников, поэт обречен был находиться в глубокой тени и хранить
молчание.
Его изображали камерным, интимным, далеким от общественных бурь, как бы
отрешенным от современности. Это был излюбленный властью и
прислуживающими ей литераторами прием шельмования неугодных режиму
художников. Так, между прочим, представляли Пастернака и Ахматову,
именуя их “внутренними эмигрантами”. Осип Мандельштам не избежал этой
участи.
Мнение знатоков и любителей поэзии выразила в своих стихах, написанных
на Колыме в 1943 г., Е.М. Тагер, хорошо знавшая О. Мандельштама:
Нетленной мысли исповедник,
Господней милостью певец,
Стиха чеканного наследник,
Последний пушкинский птенец...
Он шел, покорный высшим силам,
Вослед горящего столпа.
Над чудаком, больным и хилым,
Смеялась резвая толпа.
В холодном хоре дифирамбов
Его запев не прозвучал;
Лишь Океан дыханью ямбов
Дыханьем бури отвечал.
Лишь он, Великий, темноводный,
Пропел последнюю хвалу
Тому, кто был душой свободной
Подобен ветру и орлу.
Несокрушимей сводов храма
Алмазный снег, сапфирный лед, -
И полюс в память Мандельштама
Сиянья северные льет.
О. Мандельштам говорил жене: “К стихам у нас относятся серьезно - за них
убивают”. Он знал цену своему дару. Знал, что родился с клеймом поэта.
Поэзия - не должность, не профессия. Поэзия - это “никуда не деться”.
Когда шли стихи, было похоже на одержимость. Готовое стихотворение было
радостью, освобождением, “выпрямительным вздохом”. Труд поэта был для
него настолько высокой ценностью, что в сравнении с ним литературные
мытарства и постоянные бытовые лишения казались пустяками.
Измученный нуждой, равнодушием, слежкой, преследованиями, замордованный
поэт с достоинством прошел все этапы крестного пути к смерти. В начале
1934 года О. Мандельштам сказал Анне Ахматовой: “Я к смерти готов”.
Власть карала поэта долго, издевательски, продлевая мучения и волоча по
всем кругам ада.
Сквозь мрак нищенской, затравленной жизни, Мандельштам знал чутьем
поэта, что его подвигу, одновременно нравственному и творческому,
готовится венец нетленной славы:
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое расколите
Вы на синего звона куски.
И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Чтоб раздался и шире и выше
Отклик неба во всю мою грудь.
Век-волкодав задушил поэта, но не смог уничтожить созданное им и
оставленное нам в наследство. Поистине неисповедимо, как нищий, но
гордый поэт , бродяга, гонимый, преследуемый и казненный системой,
становится классиком. А это происходит, уже произошло на наших глазах.
Отверженный, опальный, проклятый, О. Мандельштам, как подтверждает
жизнь, действительно победил.
Растет интерес к исследованию жизни и творчества Мандельштама,
печатаются статьи, выходят книги о нем. Издаются собрания его сочинений.
Создано Мандельштамовское общество. Устраиваются вечера, посвященные
поэту.
ЛИТЕРАТУРА
С.С. Аверинцев. “Поэты”. М.; 1996.
Е.Э. Мандельштам. “Стихотворения. Проза. Статьи”, М., Аст, 2000.
Е. Нечепорук. “Осип Мандельштам и его время”. М. - Наш дом, 1995.
П.С. Ульяшов. “Одинокий искатель”. М., Знания, 1991.
|
