Реферат: "Эрмитаж" во время Отечественной войны
Реферат: "Эрмитаж" во время Отечественной войны
Это была война…
8 сентября 1941 года замкнулось кольцо блокады вокруг города. У
Финского залива немцы в Стрельне, у Ладожского озера – в
Шлиссельбурге.
Фашисты методично бомбили и прицельно обстреливали город из
тяжёлых орудий. Это была изуверская тактика террора. Немцы били
по школам, госпиталям, трамвайным остановкам, проходным фабрик и
заводов, пол любым скоплениям людей и военным объектам.
Люди прятались в укрытиях. Входы в учреждения и магазины
обкладывали мешками с песком. Чтобы иметь меньше человеческих
потерь, меняли начала рабочих смен, переносили трамвайные остановки,
переводили госпитали, школы в другие помещения. На стенах домов
появились надписи: «при обстреле эта сторона улицы наиболее опасна».
Было очень много жертв. Конечно, вражеская разведка сообщала о
перемещении наших объектов. Но как немецкие артиллеристы могли та
прицельно бить по новым целям?
Разведчики Ленинградского фронта проникли на вражеские
артиллерийские позиции в район станции Дудергоф (ст. Можайская),
Стрельны и Гостилицких высот за Петергофом, захватив трёх
«языков», притащили их в штаб фронта. У немецких офицеров в
планшетах нашли фотографии панорамы города, сделанные мощными
фотообъективами.
Особенно чётко были отмечены все бликующие золотые доминанты:
шпили, купола, кресты, «луковки», «маковки» с точным указанием до
них расстояния в километрах и метрах. Это были своего рода
артиллерийские «привязки», ориентиры, благодаря которым фашисты и
вели точный прицельный огонь.
Весь город на фотографиях был разбит на квадраты, а все
подлежащие обстрелу объекты были помечены номерами: Эрмитаж №9,
Дворец пионеров № 192, и так все театры, музей, школы, госпитали,
заводы.
С Вороньей горы у посёлка Можайское, где были артиллерийские
позиции немцев, и сейчас просматриваются невооружённым глазом
яркие, ослепительно блестящие на солнце золотые шпили и
купола.
Город нужно было спасать…Стало ясно, что все бликующие точки
города необходимо спрятать от врага, замаскировать. Но как это
сделать?
Здесь наличие резких примет города, упомянутых Н.В. Гоголем,
приобретает обратное, негативное значение.
Командование Ленинградского фронта и Исполком Ленгорсовета поручили
разрешить эту сложную задачу управлению культуры. Его начальник
Б. И. Загурский собрал экстренное совещание в Государственной
инспекции охраны памятников, которая помещалась тогда на
Фонтанке, в здании БДТ им. А.М. Горького. Долго советовались,
спорили. Нужно было срочно решить, чем замаскировать доминанты
города и как это осуществить в кратчайшие сроки.
Предложения были разные, порою и доходящие до абсурда:
предлагали, к примеру, даже разобрать все золотые купола и
шпили. Против этой сумасбродной идеи буквально восстали и
разнесли её в пух и прах главный архитектор блокадного города
Н.В. Баранов и начальник Государственной инспекции охраны
памятников Н.Н. Белехов.
Другой вариант заинтересовал: построить леса и с их помощью
закрыть бликующие вершины города. Но где взять столько
материалов, когда всё было использовано на строительство
оборонительных сооружений? К тому же зажигательная бомба,
попавшая на леса, сожжёт их.
Остановились было на том, чтобы использовать для маскировочных
работ аэростаты воздушного заграждения. Попробовали. Аэростат
сносило сносило осенним шквальным ветром, подвешенного на стропах
человека раскачивало, как на гигантских качелях. К объекту
подступиться было невозможно.
Прошла в итоге идея молодого архитектора Василеостровского
района Н.М. Уствольской. Сама альпинистка, предложила использовать
для этих работ находящихся в городе горовосходителей. Н.М.
Уствольская убедила присутствующих, что, используя альпинистскую
технику восхождения, спортсмены справятся с этой сложной задачей.
Кстати, такой опыт был ещё в первую мировую войну, когда немцы
бомбили Париж с воздуха. Они делали это с «цеппелинов». Огромные
серебристые «сигары» дирижаблей бесшумно появились в ночном
небе, ориентируясь на цели по бликующим и ярко выраженным
силуэтам доминант, наводя страх на парижан. Город в ту пору
оставался беззащитным. Выручили французские альпинисты,
замаскировавшие золотые пятна столицы и укрывшие их сетями.
Но где найти в Ленинграде альпинистов, когда большинство
спортсменов уже давно на фронтах? За это взялась женщина Н.М.
Уствольская. Первой она отыскала свою подругу Ольгу Фирсову.
Фирсова отыскала Алю Пригожеву, а та – Алоиза Зембу. Алоиз, в
свою очередь, нашёл в госпитале меня. Вот так и сформировалась
бригада маскировщиков – верхолазов.
16 сентября 1941 года нашу четвёрку – Олю, Алю, Алоизу и Михаил
Боборов – вызвали совещание в Управление культуры Ленгорисполкома
к его начальнику Б.И. Загурскому. На совещании присутствовало
много военных и гражданских лиц. Здесь были представители штаба
Ленфронта, МВПО, Архитектурно-планировочного управления в Инспекции
охраны памятников. Главный архитектор города Н.В. Баранов сообщил,
что нам хотят поручить выполнение особо важного задания –
приступить к маскировке высотных объектов, позолота которых выдавала
врагу наш любимый город.
Беседа продолжалась около часа. Мы приняли предложение и составили
перечень материалов, инвентаря, необходимых для производства работ.
Бригаду верхолазов подчинили начальнику Инспекции охраны
памятников Н.Н. Белехову, обаятельному человеку, сразу
располагающему к себе. На него была возложена ответственность за
выполнение этого сложного задания.
Шпили и купола- это не горы….
Специалисты решили шпиль Петропавловского собора и купол
Исаакиевского собора со звоницами покрыть шаровой масляной
краской. Эта краска хорошо сливается с осенним мглистым
ленинградским небом и надёжно закрывает бликующие объекты. Позолота
на этих соборах производилась с помощью гальванопластики, через
огонь, и держится прочно, поэтому серый камуфляж в дальнейшем можно
снять химикатами. Все остальные шпили и купола предложили
закрывать чехлами, так как они покрыты тончайшими листами
сусального золота, посаженным на клей, и если маскировочную серую
краску смывать химикатами, то снимется и тончайшая позолота.
Гладкие, с вертикальным взлётом шпили, колеблющинся на ветру, - это
совсем не горы. Так, например, при сильном ветре амплитуда
раскачивания шпиля Петропавловского собора доходит до 1,8 метра.
Технику альпинизма надо было приспособить к совершенно
непривычным условиям. Каждый объект маскировки имел свою
неповторимую форму и конструкцию, требовал своего подхода.
Альпинисты блокадного города блестяще справились с этим заданием,
учитывая ещё и то, что работали они под обстрелами и
бомбёжкой….работы продолжались и в самую суровую блокадную зиму
1941-1942гг. Благодаря маскировке немцы «потеряли» свои
артиллерийские привязки. Сократился прицельный огонь, были спасены
жизни многих ленинградцев и архитектурные памятники.
Но понесли потери участники самой маскировочной бригады
умерли от голода Аля Пригожева и Алоиз Земба…
Но так спасали лишь внешний облик нашего города, спасали ещё и
музеи…
Война вторглась в мир культуры прежде всего необходимостью
срочной эвакуации художественных и исторических ценностей в
безопасные районы страны.
Фашизм развязал против нашей страны войну варварскую и
грабительскую, с первых же дней её нарушив международную Гаагскую
Конвенцию от 18 октября 1907, статья 56 которой гласила: «
Собственность общин, учреждений церковных, благотворительных и
образовательных, художественных и научных, хотя бы и принадлежащих
государству, приравнивается к частной собственности. Всякий
преднамеренный захват, истребление или повреждение подобных
учреждений, исторических памятников, произведений художественных и
научных воспрещается и должны подлежать преследованию.»
Вторгшись на территорию Советского государства, гитлеровцы
планомерно и методично разоряли и опустошали города, сёла,
уничтожая всё, что не могли вывезти. Руководил этим штаб
особого назночения под руководством Розенберга. Уже в первые
месяцы войны Художественный музей и библиотека на 50 тыс. томов
в Смоленске, Музеи украинского, западноевропейского и восточного
искусств в Киеве. Оттуда же были вывезена ценнейшая коллекция
русских икон и 4 млн. редких книг. Был взорван Киевский
государственный Университет, а св ним погибли материалы
исторического архива древних актов и библиотека с фондом свыше
1300 книг. Был разграблен Софийкий собор, из которого были
вывезены 14 фресок XII века. Подверглись разграблени. И другие
ценные памятники русскоё культуры : Софийский собор» в Новгороде
( XI в.), церковь Спаса- Нередицы ( X II в.). В Московской
области разрушены 42 церкви.
«Никогда мир не был свидетелем таких чудовищных разрушений
памятников культуры, какие учинены фашистскими захватчиками на
территории Советского союза, - писал художник И. Грабарь. – Война
всегда приносит ущерб….но частичные разрушения, обычные для прошлых
войн, - в корне иной природы, нежели разрушения, совершённые
фашистами . Впервые в истории такие разрушения проводились
преднамеренно, по прямому предписанию Гитлера и его
генералов-вандалов, объявивших на весь свет, что и памятники
искуства на Восточном фронте не имеют значения и подлежат
разрушению»
Грабёж приобрёл тотальный характер, материальный ущерб исчис
ляется астрономической цифрой , но ущерб, нанесённый нашей стране
неизмеримо больше, потому что многое из утраченного было
уникальным!
Уже с первых дней войны, не дожидаясь официального распоряжения
об эвакуации, которое последовало лишь в конце июня 1941 г.,
часть музеев приступила к подготовительным работам по спасению
культурных ценностей.
Методик перевозки картин большого формата была отработана ещё до
войны, во время транспортировки шедевров Третьяковской галереи за
океан для участия в международной выставке в Нью-Йорке. Для
этого использовались гигантские валы, на которые наматывались
с соответствующей изоляцией знаменитые полотна, затем
валы помещяли в цинковые цилиндры, которые наглухо запаивались и,
в свою очередь помещались в деревянные ящики, обитые изнутри
клеёнкой. Главная трудность была в невиданных масштабах работ :
не хватало ящиков, не хватало рабочих рук. Неимоверных усилий
требовала эвакуация Эрмитажа! Вот так писал об Эрмитаже художник
Г. Верейский: «Здесь хранятся уникальные памятники, в совокупности
рисующие историю человеческой культуры».
Да 22 июня 1941 года работники Эрмитажа никогда не забудут…
Летние месяцы в Эрмитаже всегда оказываются самой напряжённой
порой. А самый напряжённый день – воскресенье.
Было лето, и было воскресенье, памятное воскресенье…
О войне, начавшейся на рассвете, правительство передало лишь в
полдень.
…Эрмитаж полон. Люди, тысячи людей, не спеша, наслаждаясь и
познавая, переходят из зала в зал – кто знакомым маршрутом
направляется к Рембранту, или к Рафаэлю, или в мир античного
искусства ; кто в лабиринте экспозиций разыскивает древности
Хара-Хото, полотна Ренуара и Моне, египетские мумии, мраморного
Вольтера… Скоро полдень, в музее никому – ни посетителям, ни
хранителям, ни реставраторам – ещё неизвестно, что на рассвета
фашистские варвары вторглись в Советскую страну, что на границах
уже много часов идут ожесточённые, кровопролитные бои, что в
Ленинграде истекают последние минуты довоенной жизни.
В полдень по радиоприёмникам, включенным в служебных кабинетах,
прозвучала ошеломляющая весть о войне:
«…германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы
во многих местах и подвергли бомбёжке с воздуха наши города …»
Как-то разом опустели анфилады эрмитажных залов – ни одного
человека, ни одного посетителя. И это безлюдье, столь
удивительное для музейных часов пик, столь невероятное для летнего
воскресного дня, зримо свидетельствовало, что отныне, с этого дня,
жизнь круто меняется. Под вечер служащих музея предупредили,
что в самые ближайшие дни, если не завтра, то послезавтра,
начнётся эвакуации эрмитажных коллекций.
В ночь на 23 июня, в 1 час 45 минут, завыли сирены
взволнованный голос объявил по радио: « Воздушная тревога!».
Эрмитажные работники разбежались по экспозиционным залам и
подсобным помещениям, взобрались на крыши дворцовых зданий, замерли
у подъездов ворот. Светлое в эту белую июньскую ночь
безмолвное небо простиралось над притихшим городом, над площадью
перед Зимним дворцом, над Невой, спокойное, безоблачное.
Люди, стоя у ворот, у подъездов, на крышах, глядели на небо.
Каменные громады музейных зданий, казалось, поднялись во весь рост
над огромной Дворцовой площадью, над пустынным простором Невы,
словно подставляя себя под смертоносные бомбы врага. Лишь сорок
самых драгоценных полотен, шедевры среди эрмитажных шедевров,
были перенесены из Картинной галереи в нижний этаж; подобно
тому, как в долгие часы будущих воздушных тревог ленинградского
бомбоубежища предоставляют приют женщинам и детям, старикам и
старухам Ленинграда, так и сейчас под тяжелыми сводами Особой
кладовой, самого надёжного эрмитажного убежища в Эрмитаже,
прровели первую осеннюю ночь, тесно прижавших друг к другу,
несколько трогательных итальянских женщин со своими младенцами на
руках и несколько грустных старух и стариков из давнего,
рембрандтского Амстердама.
Вражеские самолёты в эту ночь не прорвались к городу и
сбросили сои бомбы в залив.
Звонок из Москвы, из Комитета по делам искусств, отозвался во
всех эрмитажных зданиях, на всех этажах и во всех помещения, в
кабинетах научных сотрудников и в реставрационных лабораториях, в
столярных мастерских и книгохранилищах библиотеки, в дворцовых
галереях и подсобных кладовых, в резонирующей высоте просторных
выставочных залов и в заглушающей звук тесноте музейных запасников
– везде, везде услышали звонок из Москвы:
Эвакуация.
Откуда взялись эти ящики – большие, малые, средние, эти сотники
ящиков всех размеров, всех габаритов – и высокие, и плоские, и
короткие, и длинные с уже нанесёнными на их дощатые стенки
чёрными литерами и цифрами таинственных шифров? Откуда и как,
по мановению какого волшебного жезла возникли вдруг, будто из
земли, эти слоноподобные рулоны упаковочной бумаги – и плотной,
обёрточной бумаги? Кипы прессованной стружки, тонны ваты, мешки
пробковой крошкой, километровые полотнища клеенки, - откуда они
появились, откуда они взялись?
« В Эрмитаже детально продумывались все необходимые меры на тот
случай, если зажжённый Гитлером пожар второй мировой войны
займётся у советских границ. Кубометры и тонны упаковочных
материалов стали заполнят музейные склады. Дорожное снаряжение
эрмитажных вещей годами хранилось в сладах музея, подобно тому,
как хранятся в армейских цейхгаузах шинели и полушубки, сапоги
и валенки – неприкосновенный запас!»
В будущих судьбах эрмитажных полотен многое зависело сейчас от
качества упаковки, и не случайно, что её технология впоследствии
не раз привлечёт внимание историков Эрмитажа . « Картины малого
и среднего размера были упакованы в ящики с гнёздами,
образованными укреплёнными вертикально ена стенках ящиков
параллельными рейками, обитыми сукном; картины прочно укреплялись
между этими рейками посредством деревянных брусков. В одном
ящике такого типа помещалось от 20 до 60 картин.
Наиболее крупные по размеру картины были сняты с подрамников и
накатаны на валы… на каждый вал накатывалось от 10 до 15
картин, переложенных бумагой. Зашитые клеёнкой валы укладывались
в прочные продолговатые ящики и укреплялись ан специальных
стойках…»
Шёл уже шестой день войны, уже немало работников Эрмитажа, взяв
в руки оружие, сражались на фронтах, а в музее продолжалась
безостановочная, казавшаяся нескончаемой упаковка вещей. В
довоенные годы искусственного освещения (за исключением сторожевого
света) в залах не было, но белые ночи позволяли не прерывать
упаковку ни на час, - разве что воздушные тревоги время от
времени отвлекали людей от работы. Дела хватало всем и именитым
учёным и скромным уборщицам, и экскурсоводам, и плотникам, и
эрмитажным старушкам, как называли в Эрмитаже смотрительниц
залов, потому что они действительно были пожилыми женщинами. Все
упаковывали, но рабочих рук постоянно не хватало.
Из дальнего фабричного района, из=за Невской заставы. С
прославленного фарфорового завода имени Ломоносова, приехали, чтобы
помочь музею, опытные заводские упаковщицы. Они поглядели вокруг
- на старинный русский фарфор, на изделия всех знаменитейших
европейских мануфактур - и принялись, как у себя в заводском
цехе, орудовать стружкой и ватой, упаковывая уникальные собрания
эрмитажного фарфора.
В зале, которому его двадцать гранитных колонн дали название
Двадцати колонного, вместе с хранителями отдела античного искусства
хозяйничали скульпторы и архитекторы; эрмтитажный
столяр-краснодеревец, не разгибая спины, нарезал для них
неструганые сосновые бруски, чтобы распорками прочно закрепить в
ящиках знаменитые чёрнофигурные и краснофигурные вазы.
В одном конце музея упаковывали мраморную Венеру, античную статую
богини любви, вмененную Петром I у римского папы ена мощи
святой Бригитты, ту самую Венеру, «белую дьяволицу», чья
ослепительная нагота пугала бородатых бояр; в другом конце
музея паковали «Восковую персону с платьями»,- «Вощёный портрет
Петра I», выполненный скульптором Карло Растрелли. С «восковой
персоны» сняли парадное платье, затем восковую персону, вынув
шарниры, разъяли ан части: в нескольких ящиках упаковали отдельно
платья, отдельно деревянные части фигуры – торс, руки, ноги,
отдельно части из воска – голову, ступни и кисти. НА ящиках были
сделаны лаконичные надписи: « ВОСКОВАЯ ПЕРСОНА НЕ КИДАТЬ!»
В одном зале музея люди хлопотали над гигантским девяностопудовым
сооружением из серебра, отлитым и прочеканенным двести лет назад
мастерами петербургского Монетного двора, - над саркофагом
Александра Невского, после революции перенесённым в Эрмитаж из
собора Александро-Невской лавры.
Теперь уже только по чёрным литерам на стенках ящиков, по
условным шифрам отделений музея и по выведенным рядом с ними
цифрами, соответствующим таким же номерам в по ящичных
ведомостях, можно было узнать нахождение вещей , ещё вчера и
позавчера стоявших или висевших в залах Эрмитажа . Теперь одни
лишь эвакуационные описи знали топографию эрмитажных сокровищ – в
каком ящике рисунки Калло а к каком – среднеазиатские изразцы,
где итальянская майолика и где сасанидское серебро, где статуя
Аменхотепа III и где «Вечная весна» Родена., где древние
византийские иконы и где старонемецкие пивные кружки, где
фламандские гобелены. Музейный каталог воплотился в по ящичные
ведомости.
В картинной галереи шла к концу упаковка вынутых из рам
полотен, но одна картина продолжала висеть в раме на своём месте-
это было «Снятие с креста» Рембрандта. Размеры картины
требовали , чтобы её накатали на вал, однако состояние холста
и красочного слоя вызывало опасение специалистов – не повредит ли
им операция?
У «Снятия с креста» собрался авторитетный консилиум. Сейчас
им предстояло решить вопрос, повредит ли не повредит
рембрандтовскому шедевру механический процесс избранного для него
способа упаковки, можно ли всё-таки или нельзя всё-таки
накатывать на вал «Снятие с креста» На чувствительных весах
многолетнего опыта были взвешены все доводы за и против, прежде
чем прозвучало совместное, последнее решающее : накатывать можно!
Ящики с уже уложенным картинами и вещами по мере того, как
упаковщики то тут, то там заканчивали работу, со всех этажей
музея стаскивались и сносились вниз, подтягивались к поездам. Одни
ящики весили тонну или даже больше, другие весили полтонны или
четверть тонны; не так уж велик иной ящик - с монетами,
например, или с медалями, - и не так уж с виду тяжёл, а вес
его - центнеры. Чтобы поднять, передвинуть, перенести эти
центнеры и тонны, в Эрмитаж прибыли матросы и солдаты. Они
стали одним из боевых подразделений многолюдной рати ,
объединившей в эти дни кадровых эрмитажников и
эрмитажников-добровольцев.
« Академик Обрелли руководил этой армией, занятой труднейшим
делом. Он был во всех залах, он сам всё укладывал. Орбелли
всегда появлялся в самые напряжённые минуты, его синяя куртка
мастерового непрестанно мелькала по залам, казалось, он был
повсюду, казалось. Он сам упаковывал»
Около полуночи грузовая машина, взобравшись колёсами на тротуар,
остановилась возле эрмитажного подъезда и откинутым бортом
коснулась ступней гранитных атлантов. От подъезда Эрмитажа
отходили машины, нагруженные опломбированными ящиками. Грузы
сопровождали бойца с винтовками в руках и музейные работники с
погрузочными ведомостями. Грузовики держали путь на товарную
станцию железной дороги.
Бронированный вагон вместил сверхшедевры и сверхслкровища
Эрмитажа. Остальные же сокровища музея разместились в
четырехосных пульманах.
Эшелон специального назначения состоял из двадцати двух товарных
вагонов, пассажирского вагона, в котором разместились музейные
работники, сопровождающие эрмитажные ценности, и ещё одного
вагона, предназначенного для бойцов военной охраны. В середине и
хвосте железнодорожного состава на открытых платформах стояли
зенитныеорудия и пулемёты с поднятыми вверх стволами. Но куда он
направлялся? Об этом знал, навероное, академик Иосиф Абрагович
Орбелли. Об этом знали в Центральном Комитете партии, об этом
знали в СОВЕТЕ Народных Комиссаров, об этом знали руководители
Комитета по делам искусств.
От товарной станции литерный эшелон отошел ан рассвете 1
июля. Он отошел без традиционного паровозного гудка: уже четыре
дня, с 27 июня, гудки паровозов, как и заводские гудки, в
Ленинграде празрешалось подавать только для оповещения жителей о
воздушной обороне.
Два паровоза тянули эшелон. Впереди, проверяя путь, мчался
третий, «контрольный» паровоз.
Эшелон остановился вдали от вокзалов. У пульманов расхаживали
часовые. Бойцы военной охраны бегали на вокзал за газетами.
Сводки с фронта были неутешительными, казалось, что фронт
придвигается к Ленинграду ещё быстрее, чем это было на самом
деле;да, ничего радостного, горькое утешение только в сознании
того что полмиллиона лучших вещей Эрмитажа уже вне опасности.
Утром 6 июля литерный поезд прибыл в Свердловск. Разгрузку начали
с бронированного вагона. Разгрузку начали с бронированного
вагона.
А в Эрмитаже опять упаковывали. Опять визжали пилы, стучали
молотки.
Вся экспозиция музея была увезена – тысяча сто восемнадцать ящиков
вместили полмиллиона вещей, и это число даже превышало цифру,
предусмотренную эвакуационным планом. Но в Эрмитаже всё ещё
оставалось свыше миллиона единиц музейного хранения, составляющих
его запасные фонды…но резкое ухудшение на фронте потребовало
эвакуации всего Эрмитажа. Многие сотрудники Эрмитажа уходили в
народное ополчение. Для того, чтобы проводить своих товарищей,
работники музея, ан час прервав работу, собрались в Эрмитажном
театре. Речи звучали как клятвы.
В середине июля над Ленинградом нависла прямая угроза
вторжения. Псков –276 километров от Ленинграда –пал. Враг был уже
под - 137 километров от Ленинграда, под Новгород – 204
километра, подходил к Луге – 139 километров Ожесточённого бои шли
на Карельском перешейке. Сирены воздушной все чаще выли ад
Ленинградом. Эрмитажники продолжали готовить к отправке второй
эшелон и, подобно другим ленинградцам, выполняли всё, что
требовала от них война: оборудовали бомбоубежища, ездили рыть
окопы под Лугу и Кигисепп, занимали свои боевые посты в часы
воздушных тревог.
Опять у эрмитажных подъездов останавливались десятки порожних
машин и отъезжали, уже нагруженные тяжёлыми ящиками. Матросы,
три недели назад помогавшие мраморному Вольтеру спуститься по
мраморному трапу, сейчас уже воевали. Помогал теперь Эрмитажу полк
народного ополчения.
Второй эшелон отбыл из Лениграда 20 июля. В двадцати трёх
вагонах он увозил четыреста двадцать два ящика - более семисот
тысяч эрмитажных вещей.
В Эрмитаже принялись готовит третий эшелон.
В служебном подъезде вывешены первые объявления, обведённые
траурной каймой, - чёрной тушью выведены имена сотрудников
Эрмитажа, уже погибших на полях сражений. Рядом с траурными
объявлениями - «Боевые листки», такие же, какие выпускались
солдатами в окопах, матросами на военных кораблях, лётчиками на
военных аэродромах. « На окопы!» - зовут «Боевые листки» в
Эрмитаже. Изо дня в день сотни тысяч горожан отправлялись тогда
на окопы; руки, привыкшие делать совсем другие дела, рыли
противотанковые рвы и траншеи, тянули проволочные заграждения,
строили огневые точки. Орудовать шанцевым инструментом научились и
многие сотрудники музея. Ежедневно на оборонительных работах
находились три или четыре десятка человек, хотя выделить их из
числа служащих музея было крайне сложно: Эрмитаж мог похвалиться
чем угодно, но только не физической силой своего коллектива,
большинство которого составляли люди преклонного возраста.
В выгоревших рубахах, в пыльных, облепленных глиной комбинезонах,
с вещевыми мешками за плечами, с кирками и лопатами в руках
музейные работники, почерневшие от грязи и солнца, возвращались
в свои эрмитажные казармы, снова склонялись над ящиками,
упаковывали…
« Это был очень трудный этап эвакуационных работ, в известном
смысле - самый трудный, - вспоминал профессор Милица Матье, в те
годы заместитл директора Эрмитажа по научной части, но
занимавшаяся тогда только вопросами эвакуации. – Какого бы
напряжения нам не стоили июньский и июльский эшелоны, но в
августе мне порой представлялось, что их подготовка не была
таким уж необыкновенным делом».
Ленинградский сентябрь сорок первого года…Фашистские армии
охватили город со всех сторон - с юга, с юго-запада, с севера.
4 сентября начался обстрел города из дальнобойных орудий. 6
сентября вражеской авиации впервые удалось прорваться к
Ленинграду. 8 сентября был взят Шлиссельбург, старинная крепость,
у истоков Невы. Лениград быд блокирован с суши, а движение
судов от Ладожского озера по Неве парализовано.
Наступил первый из 900 дней блокады. В тот день, 8 сентября,
фашистская авиация совершила на Ленинград два массированных
налёта. Самолёты, появившиеся над городом в 18 часов 55 минут,
сбросили 6327 зажигательных бомб. Пожары вспыхнули во всех концах
города - 178 пожаров. Ещё длилась борьба с огнё, и когда в
22 часа 35 минут над Ленинградом появились тяжёлые
бомбардировщики и сбросили фугасные бомбы.
Местною команду местной противовоздушной обороны поднялись по
тревоге в седьмом часу вечера. За час до полуночи мощный взрыв
потряс Дворцовую набережную. Фугасная бомба ударила в жилой
дом, стоявший на набережной в непосредственной близости от
Эрмитажа. К очану поражения были вызваны и бойцы эрмитажной
противовоздушной обороны. Они увидели дом в развалинах. При
свете луны рухнувший фасад представил им в трагическом разрезе
мирный уклад несколько ленинградских семей - абажур,
раскачивающийся на ветру, перекосившаяся картина над диваном,
детское пальтишко на вешалке в коридоре…Я могу представить всю
эту ужасную картину… Музейные работники же - с санитарными
сумками через плечо, в металлических касках и брезентовых
рукавицах - разбирали груды битого кирпича и обгорелого дерева
, раскапывая живых и мёртвых, оказывал первую помощь раненым.
Вражеские войска заняли уже и Петергоф, и Пушкин - пригороды
Ленинграда. Ленинград был готов к уличным боям. Его проспекты,
площади, набережные ощетинились надолбами, противотанковыми и
противопехотными сооружениями. Дома превратились в доты, окна в
бойницы .
Лунные ночи стояли в Ленинграде. Но луна заглядывала не во все
окна Эрмитажа. Деревянные щиты изнутри закрывали выходящие на
Зимнюю канавку тринадцать окон Лоджий Рафаэля, застеклённой
аркады, построенной в ХVIII веке. Роспись Лоджий не была
вывезена из Эрмитажа, она так и осталась на стенах и сводах, но
тринадцать окон старой галереи наглухо зашили толстыми сосновыми
досками и заложили снизу доверху мешками с песком.
Не потревоженной осталась и фреска Фра Анджелико. Ей исполнилось
пятьсот лет. Пять веков прошло с той поры, когда она была
написана водными красками по сырой штукатурку в монастыре св.
Доминика под Флоренцией, и шесть десятилетий минуло с того года,
когда она с частью стены монастырской трапезной совершила
путешествие из Флоренции в Петербург. Новое путешествие могло быть
гибельной для фрески. Мне бы хотелось заострить своё внимание,
что некоторые ценности «жили» в блокаде вместе с жителями
Ленинграда. Дело в том, что чрезмерная тяжесть и хрупкость этих
уников делала невозможным их перевозку. Некоторые даже
невозможно было переставит в другое безопасное место Эрмитажа. А
те вещи, которые были «транспортабельны» были перемещены в залы
первого этажа и подвалы.
И во новая профессия появилась у работников Эрмитажа: недавние
упаковщики стали такелажниками. С верхних этажей они спускали
вниз и размещали музейные вещи - многотысячные запасные фонды.
Они отыскивали по лестницам тяжёлые мраморы, бронзы,
художественную мебель. Каменные столешницы, торшеры, громадные
декоративные вазы из малахита, порфира, лазурита, яшмы они
разбирали на части и ужен потом относили на первый этаж.
Опустевшие залы античного искусства стали бомбоубежищем и для
самоцветного уральского камня, гранённого русскими мастерами, и для
штабелей картин, которые в зале Юпитера окружали постаменты
эвакуированных богов и римских императоров, и для средневековых
алебард и пик, спущенных по крутой внутренней лестнице из
эрмитажного Арсенала прямо в зал Лебедя. В подвале под залом
Афины решено было разместить не эвакуированный фарфор.
Каменный пол подвала предварительно засыпали песком. Песок брали
из горы, которая выросла посреди одного из эрмитажных дворов ещё
в самом начале войны. Низко осевшая биржа вошла тогда с Невы
в Зимнюю канавку и пришвартовалась у ворот Эрмитажа. Буксирный
пароходик увёл пустую баржу, и разгружавшие её работники музея,
студенты Консерватории и Академии художеств разносили затем тонны
песка по всем эрмитажным зданиям, поднимали их на все этажи, на
20-метровую высоту дворцовых чердаков.
Вещи, отправленные на Урал, окутывали ватой и прокладывали
стружкой – толстый слой песка на каменном полу подвала стал
солдатским ложем блокадного фарфора. Каждую вещь на половину
закапывали в песок.
Вечером 18 сентября во время артиллерийского обстрела, которому
вот уже две недели подвергался город, вражеский снаряд разорвался
прямо у самого Эрмитажа, неподалёку от подъезда с гранитными
атлантами, у моста через Зимнюю канавку. Раскалённое железо
впилось в каменные стены, взрывная волна вышибла оклеенные
бумажными полосками зеркальные окна зала Афины. Сотрудницы музея,
ещё утром работавшие в подвале под этим зеркалом, кинулись к
своему фарфору. Щёлкнул выключатель - из песка, как ни в чём
не бывало, выглядывали жеманные маркизы и томные кавалеры, изящные
пастушки и капризные пастушки, вазы в пёстрых завитках,
кудреватые канделябры. Всё было цело: чашки, кофейники, тарелки,
супницы, солонки, соусники, блюда, - казалось, что подвал
сервирован на тысяче персон.
А над подвалом с фарфором, в зале Афины, с мозаичного пола,
раскопанного в древнем Херсонесе и перенёсённого в Петербургский
музей, уже сметали осколки разбитых вдребезги оконных стёкол.
Принесли фанеру. Пустоту оконных проёмов закрыли первые в
Эрмитаже фанерные щиты.
Дальнобойная артиллерии обстреливала Ленинград днём и вечером,
бомбардировки с воздуха повторялись из ночи в ночь. Вражеское
кольцо всё более сжималось. На строительство новых оборонительных
рубежей у самых стен Ленинграда теперь ленинградцы ездили не на
пригородных поездах, а трамваем.
мзавода, в четырнадцати километрах от Дворцовой площади.
Четырнадцать километров!!!! Кстати подсчитано, что общая
протяжённость экскурсионного маршрута по всем эрмитажным
помещениям составляем двадцать два километра! Двадцать два
километра нужно пройти, чтобы осмотреть Эрмитаж, и всего
четырнадцать километров, чтобы добраться от Эрмитажа до линии
фронта, до передовой…
В ночь на 22 сентября всем предприятиям и учреждениям города
были переданы экстренные телефонограммы из районных комитетов
партии.
…»
Это были решающие дни сентябрьского штурма Ленинграда фашистскими
войсками. Каждый ленинградец считал себя содатом, защищающим
город, своё родной город.
Осень сорок первого года…В сентябре по Ленинграду было выпущено
5364 снаряда, а в октябре - 7590 снарядов; в сентябре на
Ленинград было сброшено 16 087 бомб (987 фугасных и 15
100зажигателных), в октябре - 44 102 бомбы (812 фугасных и 43
290 зажигательных). Трижды снижалась выдача хлебного пойка: с 1
октября рабочие получали 400 граммов хлеба на день, остальное
население - по 200 граммов. Топливные запасы Ленинграда тоже
были ан исходе, а дни становились всё холоднее и холоднее, всё
короче и короче; с наступлением вечера большинство домом из-за
недостатка топлива многи дома погружались во тьму.
Над холодной Невой стоял холодный Эрмитаж. Коротким осенними днями
- в перерывах между воздушными тревогам - работники музея
продолжали укрыват эрмитажные вещи под сводам нижних этажей;
длинными осенними ночами - в перерывах между воздушными
тревогами - научные сотрудники Эрмитажа, спустившись с
изрешеченных крыш, обращались к делам, с давних по составлявшим
интерес всей их жизни. Из ящиков письменных столов они
доставали рукописи незавершённых исследований, недописанных трудов…
И я недоумеваю….Как? Откуда силы? Откуда желание?
«.Лампочка светила в полнакала, а то и совсем угасала. Сидели в
темноте, вспоминали, мечтали. И гадали, прилетят ли ещё раз
этой ночью «хейнкели» и «юнкерсы». На листе ватмана чёрно-белый
рисунок : шпиль Петропавловской крепости едва проступает из
чёрной пустоты; в чёрное небо вонзаются лучи прожекторов, в чёрном
небе рвутся зенитные снаряды; взметается каскады камней, рвутся
на чёрной земле фугасные бомбы, рушатся здания, обливается
стена…А в нижней части графического листа, воссоздающего образ
железных ночей Ленинграда, полукружием двух параллельных линий
очерчено высветленное пятно: над чертёжной доской склонился человек
в стёганном ватнике. Лицо пожилого человека, изобразившего себя
на этом рисунке, знакомо многим ленинградцам, а графический
лист, символизирующий непреоборимый дух творчества ленинградской
интеллигенции, предпослан альбому, ан титуле которого написано
рукою автора: « Собрание рисунков, сделанных в 3-м бомбоубежище
Эрмитажа частью с натуры, частью по памяти во время осады
Ленинграда осенью и зимой 1941 года Александром Никольским»…»
Эти рисунки сейчас находятся в эрмитажном хранилище рисунков –
рядом с шедеврами величайших мастеров графики, эти листы, которые
создавал блокадными ночами Александр Никольский, академик
архитектуры. Неоценимо для истрории Эрмитажа значение этих
листов!
С начала войны бомбоубежища Эрмитажа были превращены некоторые
дворцовые подвалы. Столяров и каменщиков в Эрмитаже не осталось,
и научные сотрудники музея своими силами, своими руками заложили
низкие подвальные окна кирпичом, навесили железные двери,
расставили столы и стулья, сколотили топчаны…Осенью и зимой 1941
года в эрмитажных бомбоубежищах было многолюдно, их населяло две
тысячи человек. Подвалы Эрмитажа стали домом не только для
сотрудниклв Эрмитажа и их семей, но и для многих известных
деятелей искусства и науки.
По утрам, выйдя из бомбоубежищ, их обитатели расходились по
своим делам, кто в служебные комнаты Эрмитажа, кто - а Академию
художеств, кто- в Академию наук. По вечерам, когда в чёрном
небе начинали рваться снаряды и в чёрном зените скрещивались
лучи прожекторов, две тысячи человек вновь сходились в 12
бомбоубежищах.
Бомбоубежище №3, отведённое музейным работникам (т в нём поселили
и архитектора Никольского), помещалось в одном из подвалов
Нового Эрмитажа; чтобы спуститься в этот подвал, надо было
пройти огромный Двадцати колонный зал , ещё несколько залов, через
запасной выход выйти во двор и под аркой найти лестницу,
ведущую вниз, в бомбоубежище. « Ночью этот путь- от подъезда до
входа в бомбоубежище через залы и переходы Эрмитажа -
фантастичен до жуткости, - записывает Александр Никольский в своём
блокадном дневнике Светомаскировки на больших музейных окнах
нету, и зажигать свет здесь не разрешается. Поэтому в Двадцати
колонном зале, в торцах его, стоят на полу аккумуляторы с
маленькими электрическими лампочками. Всё вокруг темно, как сажа.
Далеко впереди в кромешной тьме мерцает маленький путеводный
огонёк…».
В том же блокадном дневнике Александра Никольского помечено: «
С переездом в Эрмитаж..я стал много рисовать частью с натуры,
частью по памяти и впечатлению. В результате этого рисования в
течение октября, ноября декабря накопилось около 30-40 рисунков,
которые я разбил по темам на три тетради. В октябре я рисовал
бомбоубежища с натуры, в ноябре – по впечатлению и памяти – Неву с
кораблям, в декабре - залы, комнаты и переходы Эрмитажа.»
Вернисаж блокадных рисунков Александра Никольского состоялся тут
же, в бомбоубежище. Однажды в декабре художник пригласил в свой
угол эрмитажников, соседей по бомбоубежищу, и друзей,
расквартированных по другим подвалам. «Он положил на стол заранее
отобранные листы, поставил перед собой кресло, сам сел на стул.
Буду показывать, - сказал он.
В подпоясанных ремнями ватниках, закутанные в шарфы и шерстяные
платки, сгрудились за спиной Никольского самые заядлые
завсегдатаи всех ленинградских и московских вернисажей. Трепетали
огоньки оплывающих свечей, причудливые тени скользили по сводам
и стенам подвала, по простыням, огораживающим кровати и топчаны,
по холодному каменному полу.
-Буду показывать, повторил Никольский.
Но подлокотники кресла, опершись на спинку, стал первый рисунок,
и все увидели 3-е бомбоубежище, в котором они сейчас находились,
уменьшенное до полулиста ватмана, - койки и топчаны, огороженные
простынями, столы со стопками книг, закутанные в шарфы и платки
фигурки людей. Потом они увидели бомбоубежище №, то, что под
Двадцатиколнным залом, - узкий коридор с цилиндрическими сводами и
распалубками, и бомбоубежище № 5 - под египетскими залами,
самое надёжное в смысле непробиваемости, и бомбоубежища №7 - под
боковым нефом итальянских залов с бесконечным числом труб,
проходящих по его потолку, - увы! Могущественные змеи воздушного
отопления уже не дают тепла… Листы сменялись на подлокотниках
кресла:
Нева из окон Эрмитажа…
Снова бомбоубежище…
Угрюмые фасады эрмитажных зданий…Печальные интерьеры эрмитажных
залов…»
На заснеженную крышу Зимнего дворца (её ни разу не очищали с
тех пор, как выпал первый снег) вышковые наблюдатели поднимались
теперь в овчинных тулупах. Ледяной ветер гулял по крыши, колкой
снежной пылью мел в обмёрзшие лица.
Поначалу прилетел одиночный «хейнкель». Заунывный вой его моторов
был слышен издалека. Потом в небе повис на парашюте
осветительная ракета, и наблюдателям - и тем, кто дежурил на
вышках над Гербовым залом, и тем, кто стоял у стеклянных
просветов Нового Эрмитажа, - каждый раз казалось чертов «хейнкель»
опять повесил свою лампу именно над Эрмитажем, именно над Зимнем
дворцом, что первая же волна фашистских бомбардировщиков сбросит
весь свой бомбовый груз именно на эту ярко освещённую крышу…
В небе уже выли «юнкерсы». Бомбы крушили невский лёд, содрогались
стены дворцовых зданий, и в грохоте взрывов привычное ухо
«вышковых» улавливало дробный звон стекла, вышибаемого взрывной
волной из дворцовых окон.
Истек уже 3-ий месяц осады Ленинграда, лютовал декабрь.
Заснеженные улицы, обледенелые дома. Фасады глухие, как
брандмауэры. Окна зашторены, окна зафанерены - не узнаешь, за
каким окном мерцает фитилёк коптилки.
Блокадная коптилка – негасимый огонёк! При свете коптилки поэты
писали фронтовые листовки, художники рисовали фронтовые плакаты.
Блокадная коптилка освещала и чертежную доску инженера, и
письменный стол учёного.
В бомбоубежищах Эрмитажа работники работали, заканчивали труды.
«Научная работа, - вспоминает Борис Пиотровский, - очень
облегчала нам тяжёлую жизнь. Те, у кого день был занят работой,
легче переносили голод. Чувство голода со временем переходило в
физическое недомогание, мало похожее на желание есть в обычных
условиях, и так же, как всякое недомогание, оно легче
переносилось в работе…»
Накануне войны готовились к ремонту, и на его склад завезли
столярный клей и олифу. Полкило клея и литр натуральной
олифы, выписанные главным инженером музея или главным архитектором,
порой спасали жизнь истощённым людям в Эрмитаже. Из столярного
клея варили студень, на олифе жарили блокадные пирожки из где-то
раздобытых очистков мёрзлых картофелин.
В пожарной казарме разговоры о еде были запрещены. Здесь
топилась печка, горел электрический свет от динамо-машины
«Полярной звезды», и отогревались здесь не только пожарные. Сюда
заглядывал академик Орбелли; сюда поднимались из бомбоубежища №
3 научные сотрудники музея; сюда заглядывали учёные и учёные из
других эрмитажных бомбоубежищ. «Пожарная команда стала центом
научной жизни Эрмитажа», - отмечает в своих блокадных записях
Борис Пиотровский. Именно здесь, в пожарной команде, и возникла
мысль отпраздновать 500-летие великого узбекского поэта Алишера
Навои - подготовка к этому юбилею в Эрмитаже велась давно и
была прервана войной .
То был второй литературный юбилей, отмечаемый в блокадном
Эрмитаже, - первый состоялся в октябре и был посвящен 800-летию
азербайджанского поэта и мыслителя Низами Гянджеви.
Когда академик Орбелли начале октября явился в штаб
Ленинградского фронта и изложил свой план торжеств в честь
Низами, командование сочло эрмитажную идею не сбыточной,
фантастичной.
« - А что если в это время налетят вражеские самолеты, -
доказывали в штабе директору Эрмитажу. - Кто будет отвечать за
безопасность виднейших представителей интеллигенции, которые
соберутся в музее? - н Обрелли стоял на своём
Я буду отвечать! - твердил он. Первая бомба попадает в
Эрмитаж?! А если вторая, то я усею быстрым ходом увести всех в
бомбоубежище!В конце концов торжественное собрание разрешили -
оно началось в два часа дня и закончилось за две минуты до рёва
сирен воздушной тревоги.
Голод бродил по осаждённому городу, холод замораживал истощённых
голодом людей. А в школьном кабинете Эрмитажа изнеможенные
голодом и холодом, забывая про голод и холод, читали, слушали
научные доклады о жизни и деятельности узбекского поэта,
творившего в XV столетии.
« Это - не простая форма самоуспокоения, ухода от
действительности, замыкания в монастырскую келью науки, - писал
Пиотровский о юбилее Навои в эрмиажном «Боевом листке». - Это
работа по изучению культуры народов Советского Союза,
сплотившихся в единую братскую семью, способствующая развитию этой
культуре, победить и поработить которую не в силах никакие
военные и технические средства, оказавшиеся в руках врагов
на нашей Родине».
Три дня, пока все в Эрмитаже вертелось вокруг юбилейных
торжеств, Орбелли не бывал в залах. Поразительно: ревматизм дал
ему передышку на все дни, которые он был занят юбилеем.
Однажды - это было осенью - во время воздушной тревоги на
столе дежурного по Эрмитажу зазвонил телефон. Дежурный снял
трубку.
говорят из Штиглица – услышал он взволнованный женский голос. - В
нас попало. И связь прервалась.
Орбелли поспешил в Соляной. Фугасная бомба, доложили ему, люди
невредимы, часть вещей погибла. В здани ещё н выветрился
пороховой запах; стены в трещинах, местами видна кирпичная кладка,
полы покрыты осыпавшейся штукатуркой. Прямое попадание - насквозь
пробиты и свод и стена галереи. Разнесён вдребезги стеклянный
купол центрального зала, на паркет накрапывает мелкий осенний
дождь. Осколки стекла под ногами, щепы красного дерева, битый
фарфор среди обломков музейных витрины…
Памятники искусства зачастую ещё более подвержены заболеваниям,
чем живой организм. В Соляном переулке уцелевшие музейные вещи
(пока только отдельные вещи) стали покрываться плесенью,
подвергаться коррозии, начали «заболевать» раньше, чем их удавалось
вывести из полуразрушенного здания . Автомобильного транспорта не
было, в машине отказали даже Обрелли, и всё пришлось
перевозить самим - на тележках, на тачках.
Наступила зима, колёса тележек не могли одолевать снежных заносов
на улицах, но в Эрмитаже все, кто ещё способен был проделать
два некоторых коца - до Соляного и обратно, - продолжали
перетаскивать коллекции из Музея Штиглица. Вещи потяжелее они
перетаскивали на саночках и волокушках, впрягавшись в верёвочные
лямки; вещи по полегче переносили в заплечных мешках или просто
так на руках.
Запорошенные снегом рюкзаки и свёртки лежали и сегодня в
вестибюле служебного подъезда. Орбели постоял у только что
принесённых вещей, - может быть, теперь легче станет Ленинграду,
может быть, теперь удастся получить грузовик…
Заканчивался 1941 год; немного листков осталось на календаре: 29
декабря.
Яростный артиллерийский обстрел района Дворцовой площади и
Зимнего дворца начался с полудня. Снаряд попал в Южный флигель
Зимнего дворца около Кухонного двора. Второй снаряд разорвался
перед дворцовым фасадом, выходящим в сторону Адмиралтейства.
Третий ударил в портик с гранитными атлантами.
Орбелли обошёл очаги поражения. Раздробленный кирпич сгустками
спекшейся крови багровел н снегу. Тяжёлый карниз прогнулся,
пересечённой тяжёлой трещиной. У одного из атлантов отбит кусок
гранита – рваная рана на каменном теле.
Январь так же не проявил милосердия к Ленинграду. Осаждённый город
сковал 30-градустные морозы. Лёд и снег навалился на дома,
подмяли их под себя, завладели улицами и площадями, а пустынные
набережные слились в одно арктическое поле с покрытой ледяными
торосами Невой. Забитыми фанерой мёртвыми глазницами дворцовых
окон глядели - не видели Неву - израненное осколками снарядов
и бомб громады эрмитажных зданий.
Морозы свирепствовали; лёд на Ладожском озере окреп. Движение по
ледовой наладилось, и в конце января ленинградское радио
объявило об увеличении норм выдачи хлеба населению. За минувший
месяц это было же второе увеличение хлебного пайка. Вскоре после
освобождения Тихвина завоз продовольствия в Ленинград стал немного
возрастать, и Военный совет Ленинградского фронта решил с 25
декабря 1941 года, не ожидая, пока нормализуется движение по
ледяной трассе, увеличить хлебный паёк ленинградцам: рабочим на
сто граммов, остальным на семьдесят пять.
Месяц спустя, в январе, когда шесть хорошо расчищенных и
укатанных путей уже тянулись с одного берега Ладоги на другой,
хлебный паёк был вторично повышен: до 400 граммов - рабочим, до
300 граммов - служащим, до 250 - детям и иждивенцам. Но
смерть, голодная смерть, начавшая люто косить ленинградцев, не
отступала. Голод и холод настолько обессилили людей, так истощили
их, что ещё несколько месяцев смертность в блокированном
Ленинграде не сокращалась, а увеличивалась: в ноябре от
дистрофии умерло 11 085,в декабре – 52881, а в январе и феврале
ещё больше…
Смерть уносила и работников Эрмитажа. До последнего дня своей
жизни они забивали фанерой окна, рас стекленные очередным
обстрелом, убирали снег, успевший лечь на драгоценные узорчатые
паркеты эрмитажных залов; до последней своей ночи при неверном
свете воскового огарка они без устали скрипели пером по
листкам бумаги, всегда такой восприимчивой к сигналам неутомимого
мозга. Они умирали днём и ночью - в ноябре, в декабре, в
январе…
Всё более слабее становились люди, удлинялся скорбный мартиролог,
но существовала уже Дорога жизни, ледяная трасса действовала .
Директор Эрмитажа перебрался из подвала в одну из маленьких
боковых комнатушек над самым служебным подъездом. Сюда он и
вызывал своих сотрудников для нелегких разговоров, которые ему
приходилось вести в феврале и в марте. Как только вошла в строй
дорога по льду ладожского озера, Государственный Комитет Обороны
вынес решение об эвакуации из Ленинграда полумиллиона человек.
Академику Орбелли предстояло убедить большую группу работников
музея покинуть осаждённый город. Он разъяснил каждому, что
массовая эвакуация имеет важнейшее государственное значение,
облегчит оборону Ленинграда, а применительно к Эрмитажу - поможет
сохранить жизнь ценнейшим научным кадрам, тем более, что
предполагаемый перевод музея на консервацию - да, предполагается
консервация Эрмитажа! - повлечёт за собой, возможно, и сокращение
штатов. Его выслушивали, а затем приходили снова и клали на стол
листки заявлений. Одно заявление было похоже н другое. «
Оставить Ленинград не могу!», «не хочу», «не желаю», - читал он
почти на каждом поданном ему листке. - «Люблю Эрмитаж и
счастлива была в нём работать и приносить посильную помощь, в чём
бы она не выражалась».
Невелик, совсем невелик оказался список людей, которые, вняв
доводам директора, согласились уехать из Ленинграда. Но что, по
совести говоря, мог он возразить тем, кто отвечал категорическом
отказом? Неон ли сам на протяжение всей блокадной зимы от раза к
разу добивался разрешения остаться в Ленинграде, не он ли сам
подбирал аргументы повесомее, доказывая, что его директорские
задачи по сохранению эрмитажного имущества ещё не исчерпаны, не
он ли сам запальчиво отвергал предположение, будто он болен,
серьёзно болен, утверждал, то со здоровьем у него дела куда
лучше, чем до войны. Даже теперь, когда с его аргументами в
Смольном не желают больше считатьсяф, он и то сумел получить
новую отсрочку - до окончанию работ по консервации, но какого
пламенного красноречия это ему стоило! А здесь, у себя в
Эрмитаже ему не хватает слов…
На столе лежала груда заявлений, и он положил перед собой наметку
штатного расписания на период консервации музея. Кто же останется
с апреля на должностях музейных хранителей. Орбелли ещё раз
перебирал заявления… и стал писать докладную записку председателю
горисполкома, перечисляя видных деятелей Эрмитажа, твёрдо решившим
остаться.
Мраморная лестница, называвшаяся в XVIII веке Посольской, потому
что по ней иностранные послы поднимались в парадные залы
императорского дворца, получило название Главной лестницы с тех
пор, как обычные люди стали подниматься по ёё ступеням в залы
Государственного Эрмитажа. Тремя маршами простиралась она во всю
дворцовую высоту, поражая своей величавой архитектурой, пышной
декорировкой и эффектом, который производит неожиданный эффектом,
который производит неожиданный переход из строгой и темноватой
галереи нижнего этажа на лестницу, мощными крыльями рас ходящую
вправо и влево и снова сходящуюся на верхней площадке, - всё
пространство здесь пронизано светом, который щедро льётся сквозь
расположенные в два яруса высокие окна. Из этих огромных окон
18 марта разом вылетели все стёкла и с грохотом и звоном
посыпались на мраморные ступени. Иокрый снег, гонимый мартовским
ветром, закружил среди облицованных мрамором стен, среди гранитных
колонн, среди статуй муз и богов, под высоким голубым небом
живописного плафона , изображающего озарённый солнцем Олимп.
Наверху царили античные боги. Внизу же растерянные люди ступали по
осколкам оконного стёкла. Битое стекло ещё хрустело под ногами,
когда 30 марта академик Орбелли поднимался по Главной лестницы,
совершая свой последний директорский обход перед отъездом из
Ленинграда. Он едет на короткое время. « До скорого свидания», -
прощался он с сотрудниками, со своими друзьями. Он прощается с
живыми, мёртвые всё ещ1 лежат в морге под Эрмитажной
библиотекой.
Бригада по захоронению прибыла в Эрмитаж в первой половине
апреля. Ну грузовик, остановившийся в эрмитажном дворе возле
морга, переложили 46 обледенелых тел и отвезли на пустырь
городской окраины у станции Пискаревка. Там всю зиму копали в
мёрзлой земле глубокие траншеи и туда всю зиму со всех концов
города грузовики свозили занесённые снегом тела мужчин, женщин,
детей - погибших защитников Ленинграда.
Братские могилы на былой городской окраине стали мемориальным
кладбищем. Боль понесённых Ленинградом утрат окаменела кладбищем.
В граните и мраморе.
Под каменными плитами безымянных могил мемориального Пискаревского
кладбища, где горит вечный огонь в память героев, покоится и
прах многих сотрудников Эрмитажа - молодых аспирантов и старушек
- смотрительниц залов, подсобных рабочих и учёных с мировым
именем.
На граните высечено:
НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО.
«Тот, кто видел Ленинград в январе и феврале, не узнал бы
сейчас города. Сугробы лежали тогда на улицах, ледяные наросты
спускались с крыш, под наледями исчезли тротуары, грязь
накопилась холмами, мусор завалил дворы, обломки рухнувших стен
валялись на улице…Кирпичи, вмерзшие в снег, разбитые бочки,
свернувшиеся оборванные провода, выбитые оконные рамы, груды
битого стекла - вот что встречал взгляд повсюду. А теперь, -
писал Николай Тихонов в мае 1942 года, - вы идете по чистым
широким улицам, по великолепным набережным, точно подметённым
гигантской метлой. Это далось не легко. Триста тысяч ленинградцам
ежедневно, день за днём, трудились над очисткой. К подвигам
труда, совершённым ленинградцами, прибавился ещё один, какого не
видел мир.
За ломы, лопаты, метлы взялись той весной и истомленные голодной
блокадой работники Эрмитажа.
Им было это не внове: в зимние месяцы он постоянно очищали от
снега проезжую часть Дворцовой набережной - фронтовую дорогу,
как и многие другие уличные магистрали города. Сейчас, весной,
им предстояло очистить о снега и льда, от грязи и мусора всю
огромною территорию, окружавшую эрмитажные здания, все захламлённые
дворы, чердаки, подвалы, канализационные трубы, каждый уголок с
нечистотами, который под лучами весеннего солнца мог стать очагом
инфекционных заболеваний. В этих работах главным образом
участвовали женщины. К весне мужчин в Эрмитаже почти не осталось,
десяти не наберёшь, считая тех, кому давно перевалило за 60.
Тридцать старушек круглосуточно охраняли эрмитажные здания,
подъезды, ворота, внутренние помещения. Резко сократились и чило
других музейнных работ6иков
«Подвиг Эрмитажа» текст С. Варшавского и Б. Реста. Изд. Аврора
Ленинград 1987г. СТР. 26
«подвиг Эрмитажа» авторы текста: .Варшавский и Б. Рест. Изд.
Аврора, Ленинград 1987, стр47
Подвиг Эрмитажа.изд. Аврора, 1987, стр. 74
Подвиг Эрмитажа. Изд. Аврора, Ленинград 1987г. Стр. 147
там же.
«Воспоминания и дневники ленинградских художников» ред. И.А.
Бродский. Ленинград «Художник РСФР 1973 год, стр. 167
там же, стр. 168
«Подвиг Эрмитажа» изд. Аврора, Ленинград 1987 стр. 166
Подвиг Эрмитажа. Изд. Аврора, Ленинград. Стр. 192
PAGE \# "'Стр: '#'
ооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо
|
